Проблема интеграции психологии: метод и подход

А.А. Пископпель

Метод и предмет – две стороны одной медали. Поэтому требование обосновать и продемонстрировать качественное своеобразие своих предмета и метода – это первое методологическое требование к любой дисциплине, претендующей на свое особое и обособленное, самостоятельное место в общей системе современного знания. Для психологии это требование не пустой звук, поскольку ее пытались «приватизировать» в разное время и теология, и философия, и биология, и социология, и педагогика в тех или иных своих ипостасях. В конечном итоге, сохранением не столько даже de jure, сколько de facto самостоятельности она обязана даже не себе самой, а тому обстоятельству, что она была (а в известной степени остается и до сих пор) полем их борьбы за утверждение над ней своего суверенитета. Именно поэтому перманентное обсуждение проблем имманентного предмета и метода – непременная особенность жизнедеятельности психологического сообщества.

 

I. Понятие и проблема метода (теоретического его воспроизведения и освоения мыслящим сознанием) обсуждалось и разрабатывалось, прежде всего, в русле методологии научного познания, традиционно рекомендуемой в качестве «теории методов», и в рамках собственно философского знания в той мере, в какой оно выполняло методологические функции. Непосредственный интерес к собственному методу всегда составлял отличительную черту философской мысли (разумного мышления), которая, согласно Г.В.Ф.Гегелю «не может исходить из предпосылки..., что ее метод познания заранее определен в отношении исходного пункта и дальнейшего развития» (Гегель 1974, с. 84).

Линия философской методологии играла различную роль в каждом из отдельных периодов исторического развития мировой философской мысли. Особенно значительной она становилась в поворотные, ключевые моменты общественно-политического и культурного развития общества. Хорошо известно, например, что так было в Новое Время, когда в борьбе со средневековой схоластикой рождались два основных течения новоевропейской философии — эмпиризм (Ф.Бэкон) и рационализм (Р.Декарт). Разрыв с господствующей философской традицией произошел тогда, прежде всего, по линии метода. «Новый органон» Ф.Бэкона и «Правила для руководства ума» Р.Декарта — работы методологические и по своим целям, и по основным идеям.

Не менее хорошо известно, какую роль сыграло принципиальное обоснование философского метода в немецкой классической философии от Канта с его «критическим методом» до диалектики Гегеля.

Тем не менее, и для этого должны были быть основательные причины, практически ни в одной из классических философских систем методология, в качестве «учения о методе», не была выделена в качестве относительно самостоятельного предмета и раздела философской науки. Если, конечно, не считать таковыми попытки ее истолкования как части «системы логики» (учения о логических методах) в духе Д.С.Милля и Х.Зигварта. Можно лишь различать и выявлять объективно-методологическую направленность в тех или иных философских системах, начиная с античных. Так, анализ работ Аристотеля показывает, что первые формально-логические принципы и положения, составившие важнейшую часть «Органона», первоначально были предписаниями для построения процедур деятельности со знаковыми выражениями2.

Такая направленность на выработку положений, которые могли бы в рамках познавательной деятельности выполнять регулятивную роль, позволяя выбирать средства и строить те или иные познавательные процедуры, позволяющие решать возникающие в процессе исследовательской деятельности проблемы и задачи, и есть отличительная черта методологии и методологической работы.

Самостоятельность методологии непосредственно зависела от выделения специфического объекта и предмета изучения – такова была уже сложившаяся классическая традиция. Только в этом случае методологические предписания могли подтверждаться или опровергаться методологическими знаниями, а последние быть основаниями для создания продуктивных регулятивов познавательной деятельности. Неудачи в деле создания такого специализированного объекта-предмета приводили к тому, что в его роли выступали различные философские науки: логика, метафизика, гносеология, натурфилософия и т.д. А чаще всего — те или иные формы сочетания отдельных научно-теоретических положений разных дисциплин.

Именно на такой, чаще всего эклектической, основе складывались в истории науки «частные методологии», т.е. методологии науки вообще и методологии отдельных научных дисциплин (математики, физики, химии и т.д.). Эти частные методологии были тесно связаны с историей каждой из наук и сосредотачивали, как правило, свои усилия на анализе генезиса тех или иных научных понятий. Такая эмпирическая методология позволяла объяснять происхождение и развитие отдельных понятий, но не позволяла перейти от понятий, описывающих конкретную научную теорию, к структуре научной теории как таковой и структуре понятий разной степени общности характерных для разных этапов развития научного познания.

Именно на такой, чаще всего эклектической, основе складывались в истории науки «частные методологии», т.е. методологии науки вообще и методологии отдельных научных дисциплин (математики, физики, химии и т.д.). Эти частные методологии были тесно связаны с историей каждой из наук и сосредотачивали, как правило, свои усилия на анализе генезиса тех или иных научных понятий. Такая эмпирическая методология позволяла объяснять происхождение и развитие отдельных понятий, но не позволяла перейти от понятий, описывающих конкретную научную теорию, к структуре научной теории как таковой и структуре понятий разной степени общности характерных для разных этапов развития научного познания.

Начиная со средних веков, с Абеляра и Декарта утверждается взгляд, что объектом методологии, который должен быть воспроизведен в системе методологических знаний, является мышление (прежде всего научное мышление) как особая субстанция.

С этого времени «история методологических исследований XVII—XIX столетий — это история непрерывных колебаний между внешне-объектным и субъективно-психологическим пониманием мышления, история непрерывных смешений того и другого и попыток развести и разделить их... Направления логического и психологического анализа образуют полярные линии в разработке теории метода, а «теории познания» и «частные методологии» составляют как бы середину созданного ими угла. Начиная с Декарта и до наших дней все работы по «теории познания» ... представляют собой смесь логических и психологических представлений, втиснутых в схему взаимодействия субъекта и объекта» (Щедровицкий 1997а, с. 233-240).

Диапазон истолкования категориального содержания этого понятия в значительной степени определялся характером тех задач, которые ставились перед «учением о методе», т.е. в конечном счете, особенностями трактовки самой методологии и природы методологического знания. Среди исторически бытующих взглядов на методологию есть место и узко-предметным, и натурфилософским, и гносеологическим; они простираются от логико-технических (Х.Зигварт с его «учением о методе) до теоретико-деятельностных (СМД-методология Г.Щедровицкого).

Теоретико-деятельностная точка зрения органично вырастает из гносеологического взгляда на методологию, разделяя с ним деятельностную ориентацию и преодолевая его ограниченность за счет ассимиляции наряду с познавательно-объяснительной (созерцательной) и преобразовательно-продуктивной (практической) установки в отношении деятельности. В ее рамках понятие метода – одно из составляющих системы понятий, эксплицирующих (раскрывающих) понятие мыследеятельности, характеризующее мыследеятельность и деятельность в их целостности и соцелостности. Методическая целостность здесь условие процессуальной целостности (непрерывности) гарантирующей превращение (движение) налично данного в целеопределенное. Тем самым методическая целостность выступает в качестве необходимой и дополнительной для целостности телеологической.

К такому истолкованию понятия метода восходит традиционное его понимание как «пути» достижения поставленной цели (мышления, познания, практики и т.п.), обеспечивающего воспроизведение действительного содержания деятельности3. В этом случае методический «путь» (целостность) может быть рассмотрен как канал воспроизводства в контексте организации деятельности. А это значит, что генетически первичная форма метода связана с возможностями использования уже осуществленного (завершенного) акта в качестве средства организации осуществляемого (текущего) акта деятельности.

На этой стадии метод существует только в виде методической функции и отношения устанавливаемого между этими двумя актами («в себе»). Понятно, что далеко не каждый эмпирический акт имеет шанс на приобретение культурного смысла и значения, а только продуктивный (успешный) – обеспечивший в конкретной ситуации достижение цели и, тем самым, проложивший к ней «путь». Это обстоятельство отражено и закреплено в представлении, согласно которому метод «может быть понят как особый тип деятельности, осуществляющий определенную цель, адекватный своему объекту» (Овчинников 1968, с.9) или, шире, как сама «форма практического и теоретического освоения действительности» (Копнин и др. 1964, с.409).

Однако, наряду с воспроизведением существенной стороны деятельности (ее действительного содержания) для такой формы методической организации неизбежно и тиражирование несущественных, случайных ее моментов, всецело обусловленных особенностями конкретной текущей ситуации. Более того, само выполнение методической функции в этих условиях становится зависимым от внешних содержанию деятельности обстоятельств. Такая ограниченность – неизбежное следствие непосредственности методического отношения между актами деятельности, лишенного общезначимой формы регулирования и контроля. Соответственно, преодоление подобной ограниченности требует рефлексивного выделения и оформления самого воспроизводимого содержания деятельности и тем самым опосредования этого отношения.

Методическая рефлексия, опредмечивая метод, создает предпосылки для формирования собственно методической действительности. В ее рамках результаты методической рефлексии над актами продуктивной деятельности становятся только моментами целенаправленного создания и развития метода, а, тем самым, и деятельности в целом (предельным выражением этой тенденции и является собственно методология). Связано это с тем обстоятельством, что линия развития метода обладает только относительной (функциональной) самостоятельностью, подчиненной развитию деятельности в целом. Само же это развитие в значительной степени опосредовано отношениями и связями рефлексивного отображения содержания одних организованностей деятельности в других, входящих в соцелостность деятельности (Щедровицкий 1975).

Методическая рефлексия, опредмечивая метод, создает предпосылки для формирования собственно методической действительности. В ее рамках результаты методической рефлексии над актами продуктивной деятельности становятся только моментами целенаправленного создания и развития метода, а, тем самым, и деятельности в целом (предельным выражением этой тенденции и является собственно методология). Связано это с тем обстоятельством, что линия развития метода обладает только относительной (функциональной) самостоятельностью, подчиненной развитию деятельности в целом. Само же это развитие в значительной степени опосредовано отношениями и связями рефлексивного отображения содержания одних организованностей деятельности в других, входящих в соцелостность деятельности (Щедровицкий 1975).

В методологии научного познания, например, основное внимание уделяется соотношению метода и теории и специально подчеркивается, что «метод и теория науки не представляют собой два совершенно независимых объекта» (Овчинников 1968, с.20), так как «в реальном процессе познания преодолевается грань между его средствами и его результатами, между теорией и методом» (Копнин и др. 1964, с.410). Это обстоятельство зачастую используется для характеристики собственно научного метода и тогда он рекомендуется как путь познания, опирающийся на некоторую совокупность ранее полученных общих знаний (принципов) (Мостепаненко) или даже как тип отношений элементов научного знания (Бораз). Но если характеризовать метод через категорию знания, то это всегда рефлексивное знание4.

Отмеченное обстоятельство не отменяет самостоятельного, отдельного от акта деятельности существования метода (существования «для другого») и внешней его выраженности. Обособление метода, его объективация и закрепление в определенной содержательно-семиотической форме (правил, принципов, схем и т.д.) становится предпосылкой его трансляции и реализации в многочисленных новых актах деятельности, тем самым, обеспечивая ее единство и непрерывность. Другими словами, метод выступает здесь в качестве нормы, ответственной за передачу «опыта» деятельности, сохранение ее общезначимого характера и следовательно подлинности. На таком истолковании содержания понятия метода настаивал уже Спиноза, для которого предназначение метода – « обуздывать дух, чтобы он сообразно с указанием нормы понимал все, что подлежит пониманию, передавая ему как вспоможение надлежащие правила и также содействуя тому, чтобы дух не изнурялся без пользы» (Спиноза 1957, с.331)5.

В условиях непосредственного отправления методической функции рефлексия только оформляет и завершает актуальное протекание деятельности. Одним из центральных моментов становления любой деятельности, в том числе методической, является формирование проблематики. Центр ее тяжести лежит там, где складываются новые формы научно-познавательной или практико-преобразовательной деятельности, требующие соответствующих их духу форм методического обеспечения, т.е. там где необходима разработка новых средств и методов.

Таким образом, метод как особое содержание «опыта» деятельности не просто «путь», а «путь» культурно-нормативно оформленный и представленный в виде образца. Естественно для разных «путей» и методы (т.е. канонизированные и культурно-закрепленные ориентиры, направляющие по тому или иному пути) должны быть различны. А разница путей это, прежде всего, разница пунктов назначения, куда ведут те или иные пути6. Каковы же эти пункты назначения у психологии как деятельности, работы особого рода?

 

II. Европейская психология, ведущая свою родословную от аристотелева трактата «О душе», на протяжении своей долгой истории не один раз переживала периоды, когда радикально изменялись (и продолжают изменяться) традиционные отношения между философией и наукой, теорией и практикой, наукой и техникой, между естественными и социогуманитарными дисциплинами.

В ходе современной научно-технической революции происходит новая конвергенция стилей и способов мышления, идеалов и норм гуманитарного, естественнонаучного и технического знания в значительной степени в условиях все более активного вовлечения научного знания, науки, в процесс материального производства, ее непосредственного участия в народнохозяйственной жизни экономически развитых и развивающихся стран.

Новые условия вызвали к жизни и новые формы, в которые «отливаются» в процессе обособления вновь появляющиеся психологические дисциплины, и новые механизмы их социально-организационного и предметно-теоретического функционирования и развития. А поиски законосообразного механизма их оформления и желание упорядочить их отношения между собой давно осмысляются в качестве попыток разрешения перманентного кризиса психологии как единства и целостности.

Подчеркивая это обстоятельство, современные логика и методология науки, науковедение понимают и именуют новые дисциплины «неклассическими» или «нетрадиционными», усматривая в них черты, отличающее новое их поколение от «традиционных» или «классических» научно-технических дисциплин. Одной из важнейших предпосылок становления «неклассических» дисциплин стало изменение места и значения в них собственно методологических исследований и разработок, т.е. метапредметных составляющих, обеспечивающих включение таких дисциплин как в междисциплинарный, так и в собственно социокультурный контекст. Если методологическая организация «классических» дисциплин – процесс эпизодический, приобретающий решающее значение лишь в отдельные, исторически переломные моменты их существования (периоды «научных революций»), то для дисциплин «неклассических» она стала непременным условием и постоянно действующим фактором их существования и развития (Пископпель 2004).

Подчеркивая это обстоятельство, современные логика и методология науки, науковедение понимают и именуют новые дисциплины «неклассическими» или «нетрадиционными», усматривая в них черты, отличающее новое их поколение от «традиционных» или «классических» научно-технических дисциплин. Одной из важнейших предпосылок становления «неклассических» дисциплин стало изменение места и значения в них собственно методологических исследований и разработок, т.е. метапредметных составляющих, обеспечивающих включение таких дисциплин как в междисциплинарный, так и в собственно социокультурный контекст. Если методологическая организация «классических» дисциплин – процесс эпизодический, приобретающий решающее значение лишь в отдельные, исторически переломные моменты их существования (периоды «научных революций»), то для дисциплин «неклассических» она стала непременным условием и постоянно действующим фактором их существования и развития (Пископпель 2004).

Современное обсуждение темы «интегративная психология и метод», при всех различиях и в способах проблематизации существующего «положения дел в психологии», и в направлении поисков живительного источника ее обновления, это фактически попытка, на новом этапе, разрешить или найти выход из исторического кризиса психологии, смысл которой легко уловить даже из самого ее именования. Поскольку нужда в интегративной психологии как направлении, цели и символе появляется в ситуации дезинтегрированности, фрагментарности – застарелой «болезни», с которой психология давно сжилась и которая беспокоит ее лишь время от времени, в периоды обострения.

Поэтому, довольно естественно и неизбежно у всякого, так или иначе интересующегося не только психологическими проблемами, но и проблемами самой психологии, возникает потребность обратиться к самой, наверное, фундаментальной в отечественной психологии методологической работе, написанной на эту тему давным-давно Л.С.Выготским – «Исторический смысл психологического кризиса»7. Ведь, если считать развитие психологической мысли непродуктивным без исторической преемственности, то не иметь так или иначе в виду эту работу, как и не иметь достаточно отрефлектированного отношение к ней невозможно.

Эта работа, как известно, посвящена историко-критическому обоснованию необходимости новой интегративной, для сферы психологического знания, дисциплины – «общей» психологии. Ее логико-эпистемологический статус он определял как статус «философии специальных дисциплин» или «методологии», способной стать связующим звеном между философией и конкретно-психологическими дисциплинами. В соответствии с духом времени и личной убежденностью полагая, что это должна быть, одновременно «теория психологического материализма или диалектика психологии»8.

При всей неизбежной исторической ограниченности содержания этой работы многое в ней, на наш взгляд, остается актуальным и до сегодняшнего дня. Для нас здесь в первую очередь важно обратить внимание на одно обстоятельство, связанное с самим подходом Л.С.Выготского к разработке идеи «общей» психологии, которое имеет прямое отношение к сегодняшнему кругу обсуждения этой извечной проблемы.

Это обстоятельство – выбор в качестве точки отсчета не онтологического, а гносеологического и даже логико-эпистемологического аспекта этой идеи. Базовой предпосылкой выступает не единая (пусть даже только интенционально полагаемая) «природа психического», а то, что «тенденция отдельных дисциплин превратиться в общую науку и распространить влияние на соседние отрасли знания, возникает из потребности в объединении разнородных отраслей знания» (Выготский 1982, с. 386).

Приоритет этого аспекта проблемы формирования «общей» психологии тесно связан с выдвинутым им теоретико-методологическим принципом, согласно которому «научность» определяется только целью и средствами и поэтому «науки классифицируются и обозначаются не по объекту их изучения, а по принципам и целям изучения» (Выготский 1982, с. 429). Отсюда и движение его рассуждений к объекту от знания, а не наоборот, ибо для него как для теоретика и методолога психологии было хорошо известно, что научные предметы логически-первично «конструируются», и лишь логически-вторично опредмечиваются и объективируются9. Т.е. единство объекта/предмета здесь не субстанционально, а функционально, оно есть средство обеспечения единства (целостности и непрерывности) отправления и развития самой деятельности, в ее чисто познавательном или познавательно-преобразовательном залогах10.

Характерно, что основополагающее свое методологическое исследование Л.С. Выготский начинает с констатации, что выдвижение на первый план проблемы создания «общей психологии», появление запросов к ней исходит не со стороны психологов-теоретиков (академических психологов), как можно было бы ожидать, а со стороны «психологов-практиков, разрабатывающих специальные области прикладной психологии, от психиатров и психотехников, представителей наиболее точной и конкретной части нашей науки» (Выготский 1982, с.292). С этим обстоятельством тесно связан и сам диагноз Л.С.Выготского, что «развитие прикладной психологии во всем ее объеме – главная движущая сила кризиса в его последней фазе» (Выготский 1982, с. 386). Именно в развитии прикладных областей психологического знания он усматривал и актуальность, и необходимость, и неизбежность становления и развития «общей» психологии11. В столкновении требований со сторон практики и философии – в этом видел он сам смысл кризиса.

Характерно, что основополагающее свое методологическое исследование Л.С. Выготский начинает с констатации, что выдвижение на первый план проблемы создания «общей психологии», появление запросов к ней исходит не со стороны психологов-теоретиков (академических психологов), как можно было бы ожидать, а со стороны «психологов-практиков, разрабатывающих специальные области прикладной психологии, от психиатров и психотехников, представителей наиболее точной и конкретной части нашей науки» (Выготский 1982, с.292). С этим обстоятельством тесно связан и сам диагноз Л.С.Выготского, что «развитие прикладной психологии во всем ее объеме – главная движущая сила кризиса в его последней фазе» (Выготский 1982, с. 386). Именно в развитии прикладных областей психологического знания он усматривал и актуальность, и необходимость, и неизбежность становления и развития «общей» психологии11. В столкновении требований со сторон практики и философии – в этом видел он сам смысл кризиса.

Вряд ли стоит сомневаться в том, что современный цикл обсуждения, связанный с выдвижением идей интегративной, системной, комплексной, синергийной и т.п. психологий в немалой степени связан с бурным становлением широкого круга областей и направлений практической психологии. Вернее, с необходимостью их объединения, интеграции, хотя бы только потому, что они сами помещают себя в сферу психологии, позиционируют и идентифицируют себя в ней, определяя и изменяя тем самым «по факту», эмпирически, ее состав и строение. Игнорировать этот «самострой» невозможно, и он должен быть либо «легализован» либо «снесен» – и тот и другой путь, это путь интеграции, даже если она проводится с помощью дифференциации.

Для Л.С.Выготского важно было, прежде чем объединиться, разделиться. Он, как известно, стремился рассечь и разделить сферу психологической работы по крайней мере надвое. Где одна из них, под эгидой «общей» психологии, должна была стать сферой научной (поначалу он настаивал даже естественнонаучной) психологии и собственно психологией, а другая, вместить то, что останется – «все, что ненаучно описывает психику, есть не психология, а нечто другое – все, что угодно: реклама, рецензия, хроника, беллетристика, лирика, философия, обывательщина, сплетня и еще тысяча разных вещей» (Выготский 1982, с. 435). Причем, в эту ненаучную непсихологию он отнес и «понимающую» психологию В.Дильтея и «эйдейтическую» психологию Э.Гуссерля и т.д.

Другими словами, программа интеграции Л.С.Выготского предполагала суверенитет «общей» психологии над теми видами психологической работы, которые в том или ином отношении являются «научно-исследовательскими». Поэтому и проблему метода психологии он обсуждал применительно к задачам, решение которых в ней намечены. В частности для него это была проблема «объективно-аналитического» метода конкретно-научного предметного познания в психологии, который он противопоставлял, с одной стороны, техническим приемам исследования, а с другой, феноменологическому умозрению и идеальному «вчувствованию». Для него это был поиск универсального научно-исследовательского инструмента и его программа – это программа интеграции чисто научно-познавательной работы в сфере психологии. И как таковая она полностью сохранила свое значение. Но сводится, и должна ли всякая психологическая работа сводиться к исследованию как таковому?

Очевидно нет.

Озабочена ли интегративная психология (как замысел или проект), в таком случае, объединением только научно-исследовательской деятельности, полагая, что достаточно интегрировать именно лишь исследовательскую деятельность в психологии, а все остальное будет за счет этого интегрировано само собой?12? Или она претендует на рефлексивную ассимиляцию всей сферы психологических знаний и замыслов, разных форм психологической практики, психологической работы? Ведь и основной социокультурный смысл своего исследования Л.С.Выготский, в конечном счете, связывал с постановкой перед собой и психологическим сообществом вопроса о такой перестройке современной ему психологической науки, чтобы она могла обеспечить запросы общественной практики XX века13.

Если же ориентироваться на понимание и представление психологии в качестве универсумальной сферы мыследеятельности, то такого рода ответ может звучать совершенно иначе. Ведь эта сфера может далеко выходить за границы «научной» психологии, как бы ее не понимать14. И хотя в наши, более либеральные времена, когда изменились представления и о «научности» и о смысле психологической работы вряд ли кто-нибудь станет усомневать право направлений психологической работы, связанных с именами Дильтея и Гуссерля, числить себя по рангу психологии, необходимость поиска ответа на вопрос что, как и в каком качестве собирается интегрировать интегральная психология по-прежнему остается открытым.

От ответа на него тесно зависит само предметно-тематическое пространство обсуждения проблемы метода в психологии вообще, и в интегративной психологии, в частности. Ибо метод есть прежде всего и по-преимуществу организованность некоторого действования и его определенность тесно зависит от того, с чем и для чего это самое действование предполагается осуществлять или уже осуществляется. И одно дело проблема метода познания, научно-исследовательского действования в сфере психологии и другое – проблема метода в контексте действования, обеспечивающего существование и развития всей этой сферы. В психологии как сфере мыследеятельности неизбежно существование многих разных, взаимодополнительных и несводимых друг к другу типологически разных методов, и каждый тип деятельности, включенный в эту сферу, использует или должен использовать те методы, которые соответствуют его идеальным целеполаганиям.

От ответа на него тесно зависит само предметно-тематическое пространство обсуждения проблемы метода в психологии вообще, и в интегративной психологии, в частности. Ибо метод есть прежде всего и по-преимуществу организованность некоторого действования и его определенность тесно зависит от того, с чем и для чего это самое действование предполагается осуществлять или уже осуществляется. И одно дело проблема метода познания, научно-исследовательского действования в сфере психологии и другое – проблема метода в контексте действования, обеспечивающего существование и развития всей этой сферы. В психологии как сфере мыследеятельности неизбежно существование многих разных, взаимодополнительных и несводимых друг к другу типологически разных методов, и каждый тип деятельности, включенный в эту сферу, использует или должен использовать те методы, которые соответствуют его идеальным целеполаганиям.

В этом случае необходим прежде всего поиск ответа на вопрос о том, какова та действительность, которую выделяет и выражает психология, психологическая точка зрения, по отношению к чувственному практическому опыту? Имеется в виду противопоставление реальное-действительное, в рамках которого «реальность» объемлет собой весь чувственный практический опыт человека, во всей его полноте «здесь» и «теперь», а «действительность» объемлет собой лишь те стороны и аспекты этого опыта, которые можно в мышлении и деятельности объективировать в качестве самостоятельных сущностей, образующих относительно замкнутый, самодостаточный, внутренне упорядоченный и подчиненный определенной всеобщей и необходимой связи особый мир (хронотоп). Здесь действительность по отношению к реальности – суть частная, особая, упорядоченная, законосообразная реальность15.

Обычно, когда хотят в мыследеятельности дистанцировать действительности разного рода от реальности чувственного предметно-практического опыта, то говорят о реальности с соответствующим предикатом – т.е. о физической, биологической, социальной, языковой, психологической, художественной и т.п. реальности (т.е. действительность это «существование как…», или «существование в качестве…»). Само же выделение и конституирование тех или иных действительностей, в отличие от реальности, ее «разложение» на действительности, обретает смысл именно в целях упорядочения, придания необходимого характера тем или иным связям и отношениям. В частности, именно таким путем в рамках научно-познавательной деятельности решается задача интеграции, объединения тех или иных сторон человеческого опыта за счет подчинения их тем или иным «законам» той или иной науки. Но «законы» разных действительностей это разные и не сводимые друг к другу «парциальные» законы. Образующие же чувственного практического опыта человека «принадлежат» сразу многим действительностям и тем самым как таковые всецело ни одной из них.

Если психология рассматривается в ряду других научных дисциплин, скажем в качестве дисциплины естественнонаучной, то «психическая реальность», по отношению к реальности чувственного предметно-практического опыта человека, окажется хотя и особенной, как и всякая другая действительность, но лишь одной из действительностей, точно также относящейся к первореальности как и все другие (физическая, биологическая, языковая и т.д.), отчужденные и объективированные в ходе развития научного знания. Но вся история психологии демонстрирует противоречивость и неэффективность такой предметизации и явную несводимость «психологической» реальности к такого рода «психической». Психология, будучи de facto меньшим, по отношению к классическому естествознанию, всегда претендовала на большее, нежели чем просто быть одной из действительностей в ряду других. Традиционный «психологизм» – убедительная демонстрация этой тенденции, как бы к нему не относиться по существу.

По сути дела единственными психологическими теориями всерьез стремившимися выделить такую действительность и наделить ее «законами», подобными законам естественных наук, были теории психологической атомистики, периферической активности психики (Г.Спенсер, И.Гербарт и т.д.). Но уже В.Вунд вынужден был отказаться от подобной попытки, хотя, и не отказался от надежды такую действительность выделить16.

Характерно, что идею В.Вунда о том, что основанием всех наук о духе должна быть психология как учение о духовных процессах разделял и В.Дильтей. Психология, по замыслу В.Дильтея, должна была стать новым основанием «наук о духе», поскольку прежнее их «метафизическое» обоснование себя изжило и «эпоха метафизического обоснования наук о духе безвозвратно прошла». Эти его поиски нового, уже не «метафизического», а «опытного» основания, направлялись фундаментальной идеей, что если «науки о природе» основываются на «внешнем» опыте, то «науки о духе» – область опыта «внутреннего» и его истолкования. Этот принципиальный «психологизм» и определил то место, которое «понимание» и «герменевтика» (как особая техника понимания и интерпретации) заняли в его философско-психологическом и собственно психологическом воззрениях17.

Основу его психологизма составила, как известно, «данность» жизни во внутреннем опыте. Во «Введении в науки о духе» он констатировал, что исключительно во внутреннем опыте, в фактах сознания можно обнаружить прочную опору для своей мысли. Естественно, что в свете подобного априорного полагания всякая рациональность и рационализация в силу своей «не данности» в опыте внутренней жизни оказываются производными и вторичными, лишь гипотетической конструкцией18. Это всегда некий суррогат, сокращение и урезание переживания «полноты жизни».

Основу его психологизма составила, как известно, «данность» жизни во внутреннем опыте. Во «Введении в науки о духе» он констатировал, что исключительно во внутреннем опыте, в фактах сознания можно обнаружить прочную опору для своей мысли. Естественно, что в свете подобного априорного полагания всякая рациональность и рационализация в силу своей «не данности» в опыте внутренней жизни оказываются производными и вторичными, лишь гипотетической конструкцией18. Это всегда некий суррогат, сокращение и урезание переживания «полноты жизни».

Поэтому для В.Дильтея, как одного из основателей «философии жизни», непосредственная данность в переживании полноты жизни (которая «уже есть» у всякого человека до и помимо какого-либо о ней дискурса) есть одновременно то основание «описательной» психологии, которое заведомо выгодно, на его взгляд, отличает ее от любой «объяснительной» психологии с ее гипотетическим и конструктивным характером. По его глубокому убеждению, основанному на анализе предпосылок и состояния современной ему психологии, «если мы желаем достигнуть полного причинного познания, мы попадаем в туманное море гипотез, возможности проверки которых на психических фактах даже не предвидится» (Дильтей 1996). Кроме того, для него было очевидным, что в области психологии гипотезы не могут играть той же роли, какая им присуща в познании природы, потому что «природу мы объясняем, душевную жизнь мы постигаем».

Неудивительно поэтому, что не объяснение, а понимание предлагалось им в качестве основного средства и метода и самой психологии и ее развития. А конечный смысл его усилий может быть понят как обоснование необходимости развития психологии на базе герменевтики, а не логики и утверждение установки на разработку герменевтики в ее относительной независимости от логики.

Есть и более банальные соображения об особом месте психологии среди других дисциплин. Ведь даже если ограничиться популярной формулой, согласно которой психика человека есть лично-обусловленная форма отражения объективной реальности, то никоим образом невозможно отграничить и абстрагировать эту форму отражения (психику) от отражаемого (реальности). И тем самым «психологический фактор» неизбежно оказывается тем каналом, через который втягивается в любое «только психологическое исследование» весь мир, вся полнота человеческого бытия, а любая подлинная психология неизбежно стремится стать антропологической, стать своего рода антропологией, т.е. быть соразмерной человеку в целом.

Для психологии в ее антропологическом залоге важны два взаимосвязанных принципа – принцип историзма и принцип культуры. Суть принципа историзма лаконично выражена Б.Ф.Поршневым: «Историзм приводит к тезису: на заре истории человек по своим психическим характеристикам был не только не сходен с современным человеком, но и представлял его противоположность» (Поршнев, 1974). Соответственно и любой метод психологии, с этой точки зрения, должен иметь в виду эту историчность самой человеческой психики как особого и особенного бытия, не существующего вне процесса становления, развития.

С принципом культуры связано другая важнейшая конституциональная особенность психологии– полагание речи (речевой коммуникации) в качестве ядра человеческой психики вообще, представления, что в конечном счете вся психика человека базируется на его речевой функции. Идеальный мир культуры, как динамическое пространство самообразов и самообразцов человека, как специализированный социокультурный орган управления его развитием и человек как творец и порождение культуры – вот реальность вне которой так же невозможна психология в ее антропологичском залоге.

Но это одновременно означает, что категориальный аппарат психологии (независимо от путей его формирования) как логико-онтологическая основа такого языка становится общим достоянием, как самой психологии, так и ее «объекта». Речь идет о хорошо известном феномене: «обнаруживаемое» в себе человеком неминуемо появляется и в психологии, но и все, что «обнаруживает» в нем психология неизбежно появляется и в самом человеке вне зависимости от истинности-ложности подобных обнаружений.

Поэтому гносеологическая установка в психологии (а вместе с ней и сама академическая психология как таковая) не самодостаточна, поскольку не отражает и не выражает действительного отношения этой психологии к реальности чувственного предметно-практического опыта человека. Или, другими словами, «вершинная» психология, в той мере в какой она соразмерна самому «феномену человека» (в смысле Тейяра де Шардена), не является только наукой (вернее не только и не столько наукой) в том традиционном (или даже нетрадиционном) понимании, которое восходит к галилеевым принципам построения знания на основе логико-когнитивных идеалов научной рациональности.

Она обречена становиться феноменом культуры, ответственным за самоидентификацию человека, обеспечивая ему духовную поддержку в условиях непрерывных экологических изменений природной и культурной среды человеческой жизнедеятельности. Самой же познавательно ориентированной психологии подвластным оказываются только условия и процесс становления личности человека. Ибо в процессе исследования не только наблюдатель (в мыследействии), но и личность (в ее мыследействии) присваивает себе стороннего наблюдателя, превращая исследование в общение. В результате, вырабатываемые в таком общении «знания» становятся источником самоизменения, личностного роста, а следовательно, «объект изучения» оказывается как зависимым от знания о нем, так и всегда «иным» (объемлющим) в отношении полученного знания.

Она обречена становиться феноменом культуры, ответственным за самоидентификацию человека, обеспечивая ему духовную поддержку в условиях непрерывных экологических изменений природной и культурной среды человеческой жизнедеятельности. Самой же познавательно ориентированной психологии подвластным оказываются только условия и процесс становления личности человека. Ибо в процессе исследования не только наблюдатель (в мыследействии), но и личность (в ее мыследействии) присваивает себе стороннего наблюдателя, превращая исследование в общение. В результате, вырабатываемые в таком общении «знания» становятся источником самоизменения, личностного роста, а следовательно, «объект изучения» оказывается как зависимым от знания о нем, так и всегда «иным» (объемлющим) в отношении полученного знания.

 

III. Если, с точки зрения подобных соображений, вернуться к обсуждению темы метода психологии, то можно задаться вопросом – в чем мог бы состоять инновационный смысл нового проекта интеграции психологии, в отличие от уже не раз предлагавшихся рецептов преодоления психологического кризиса? Одним из возможных ответов на него могло бы быть осмысление продуктивности его постановки не по отношению к научной психологии как таковой, и даже вообще к психологии как науке, а уже по отношению к такой действительности как «сфера психологии». Другими словами этот новый взгляд на старую проблему мог бы состоять в полагании, что хотя проблема интеграция возникает и ставится в «научной» психологии, в ней самой она не может быть решена, т.е. это по своему подлинному смыслу не проблема интеграции собственно научного предмета психологии19.

Ведь если от объекта-предмета психологии переместить фокус рассмотрения на нее саму как особый и специфический вид деятельности, то окажется, что ее смысл и назначение, как и всякой другой профессиональной работы, состоит не только и даже не столько в том, чтобы вырабатывать предметные знания (необходимое, но не достаточное условие ее исторического существования), сколько в том, чтобы формировать и развивать культуру своей профессиональной работы, создавать и рефлексивно оформлять образцы профессиональной мыследеятельности. И наоборот, если выявление, оформление и развитие образцов профессиональной мыследеятельности оказывается делом стихийным, то сама возможность отстоять свою самостоятельность перед представителями других сфер окажется под большим вопросом.

В случае же смещения интереса от уровня психологии как научного предмета к уровню психологии как сферы, проблема интеграции может и должна обсуждаться уже не только и столько в отношении и на уровне метода, сколько в отношении подхода. Другими словами проблема интеграции, в этом случае требует смены рамки обсуждения психологические предмет - метод, на другую рамку – психологические сфера - подход. Т.е. в конечном счете, речь идет об изменение категориального контекста, категориальных средств рассмотрения.

На первый взгляд может показаться, что тем самым решение проблемы интеграции просто смещается, не прибавляя ничего нового по существу самого ее содержания. Но это только на первый взгляд. Как показывает исторический опыт фактически «все перевороты как в науках, так и во всемирной истории происходят от того, что дух в своем стремлении понять и услышать себя, обладать собой, менял свои категории и тем постигал себя подлиннее, глубже, интимнее и достигал большего единства с собой» (Гегель 1975, с.21). В частности, если исходить из полагания, что подход это всегда соорганизация «принципов» работы, а эта соорганизация категориально обеспечивается связкой по крайней мере принципов метода, схематизации, представления и идеализации, то в рамках психологического подхода можно упорядочить, сопоставить и противопоставить в его рамках, скажем, такие направления психологии как: бихевиоризм – психологии сознания по принципу метода; гештальтпсихологию – эмпирической по принципу схематизации; функциональную психологию – ассоцианизму по принципу представления и т.д. 20

Собственно говоря, это лишь более рефлексивно адекватное выражение того, уже отмеченного выше, обстоятельства, что единство объекта-предмета не субстанционально, а функционально, оно есть средство обеспечения единства (целостности и непрерывности) отправления и развития самой деятельности, в ее чисто познавательном или познавательно-преобразовательном залогах. Т.е. проблема интеграции это в первую очередь и по существу проблема единства, соцелостности психологической работы, психологического подхода, и лишь во вторую – ее объекта.

Проблема интеграции, в этом случае, выступает как проблема самоорганизации сферы психологии, психологической работы. А в этом случае на первом плане оказываются не проблемы объектно-ориентированного метода исследования или даже практико-предметного преобразования того или объекта, а проблемы взаимопонимания и рефлексии, взаимоотношения мышления, коммуникации и действенности в процессе кооперированной работы.

Собственно говоря, такая действительность как «подход» и ориентация на него не являются чем-то совершенно новым и внешним для психологии. Ведь то, что в истории современной философско-научной мысли получило название «психологизм» и есть, собственно говоря, по своему смыслу и значению психологический подход. Но только это подход сложившийся в значительной степени естественно и изначально приспособленный для употребления за пределами собственно психологии и в таком виде для нее самой неспецифически выраженный. Очевидно, разрешение проблемы интеграции требует нового психологизма, психологизма, направленного не во вне, а во внутрь самой психологии и сформированный для ее собственных нужд, требует своего рода имплозии психологизма21.

Собственно говоря, такая действительность как «подход» и ориентация на него не являются чем-то совершенно новым и внешним для психологии. Ведь то, что в истории современной философско-научной мысли получило название «психологизм» и есть, собственно говоря, по своему смыслу и значению психологический подход. Но только это подход сложившийся в значительной степени естественно и изначально приспособленный для употребления за пределами собственно психологии и в таком виде для нее самой неспецифически выраженный. Очевидно, разрешение проблемы интеграции требует нового психологизма, психологизма, направленного не во вне, а во внутрь самой психологии и сформированный для ее собственных нужд, требует своего рода имплозии психологизма21.

Таким образом, проект и замысел интегративной психологии, может быть понят и истолкован как замысел создания «нового психологизма» на основе психологизма традиционного, способного взять на себя функцию интеграции не других сфер мышления и деятельности, а самой психологии.

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Вунд В. Психология народов. М.: «Эксмо», СПб. 2002
2. Выготский Л.С. Сочинения. т.1. «Педагогика». М., 1982
3. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. т.1. «Мысль». М., 1974
4. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. т.2. «Мысль». М., 1975
5. Дильтей В. Введение в науки о духе: опыт полагания основ для изучения общества и истории // Дильтей В. Собрание сочинений. Т.1. М., 2000 // http: elenakosilova.narod.ru/dilthey.htm
6. Козлов В.В. Интегративная психология в поисках целостности // Труды ярославского методологического семинара. Методология психологии. т.1. 2003
7. Копнин П.В. Метод. Философская энциклопедия. «Советская энциклопедия». М., 1964
8. Мазилов В.А. «Научная психология: тернистый путь к интеграции» // Труды ярославского методологического семинара. Методология психологии. т.1. Ярославль. 2003
9. Овчинников Н.Ф. Методологические функции философии в естествознании // Сб. Материалистическая диалектика и методы естественных наук. «Наука», М., 1968
10. Пископпель А.А. Научная концепция: структура, генезис. «Путь». М., 1999
11. Пископпель А.А. Предмет психологии как методологический дискурс // Труды Ярославского методологического семинара. Т.2. Ярославль. 2004
12. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии) «Мысль». Москва. 1974
13. Спиноза Б. Избранные произведения. т.1. «ГИПЛ». М., 1957
14. Тюков А.А. Методологические основания комплексной психологии // Труды Ярославского методологического семинара. Т.1. Ярославль. 2003
15. Щедровицкий Г.П. Методологическая организация сферы психологии // Вопросы методологии. №1-2, 1997
16. Щедровицкий Г.П. Философия. Наука. Методология. «ШКП». М., 1997