Научное наследие Л.С. Выготского вчера и сегодня

А.А. Пископпель

Творчеству Льва Семеновича Выготского, его оригинальному вкладу в развитие отечественной и мировой психологической (и не только) мысли посвящена уже не одна сотня работ как у нас в стране, так и за рубежом. По сути дела сложилось достаточно самостоятельное направление историко-научных исследований – выготсковедение. В его непростой истории явно обозначились два периода, рубежом между ними стал конец 70-х гг. [5]. И дело даже не в том, что за десятилетие 80-х вышло больше работ о Выготском, чем за четыре предыдущих [см. 12]. Количественный рост публикаций отражает не только увеличение интереса к его творчеству – это показатель изменения принципиального отношения к нему. К научному наследию ученого обращается широкий круг психологов, испытывающих «необходимость в новом прочтении Л. С. Выготского» [10, c. 165]. Каковы же истоки потребности в «новом прочтении», и почему «старое» перестало удовлетворять многих психологов?

Для первого периода отечественного выготсковедения (его своего рода предистории) характерно, что научное наследие Выготского стало ареной идейной борьбы двух научных школ советской психологии – школ Л. С. Выготского и С. Л. Рубинштейна. Публикациями представителей именно этих школ во многом (если не во всем) создавалась сама атмосфера вокруг научного наследия Выготского, формировались две основные линии анализа его творчества. Трудно переоценить значение многолетней дискуссии, во многом определившей пути развития отечественной психологической мысли. В ходе дискуссии было апробировано много идей, не потерявших своего значения до настоящего времени. Тем не менее, тот ее аспект, который имеет непосредственное отношение к самому Выготскому, оставляет чувство неудовлетворенности.

При всей противоположности интересов представителей каждой из школ (одна неизменно настаивала на значимости основных психологических идей Выготского, другая выступала непременным их оппонентом, обе линии анализа объединяло отношение к научному наследию Выготского, прежде всего, как к средству решения задач текущей научной политики. По сути дела на протяжении всего первого периода творчество Выготского так и не стало объектом достаточно самостоятельного научного и историко-научного изучения – ни в реальном многообразии своих проявлений, ни в его внутренней идейно-смысловой целостности.

Ученики и сотрудники много сделали для сохранения и пропаганды взглядов Выготского, доказав своим оригинальным творчеством плодотворность многих выдвинутых им идей. В тяжелой социально-политической атмосфере 30– 50 гг., когда после разгрома педологии и дискредитации ведущих педологов (среди которых был и Выготский) каждый, кому не лень, мог бросить в них камень, они в основном сохранили верность имени и делу учителя и друга. И в условиях хрущевской оттепели (как только появилась возможность) началась дальнейшая публикация научного наследия Выготского («Избранные психологические исследования», 1956).

Всю свою жизнь его сотрудники находились под обаянием творческой личности рано ушедшего из жизни учителя и старались передать такое отношение к нему собственным ученикам и сотрудникам. Но относясь к идейному наследию Выготского как к своему прошлому, жили они, прежде всего, настоящим. Справедливо считая себя непосредственными продолжателями дела учителя и друга, свою основную задачу они видели в дальнейшем развитии его идей, полагая, что «концепция культурно-исторического развития психики, разрабатывавшаяся Л.С.Выготским совместно с его ближайшими сотрудниками и учениками не была им завершена» [1, c.29].

С установкой на «систематическое завершение» и «развитие» культурно-исторической концепции связано то, что «в течение сорока с лишним лет идеи Выготского реконструировались по-разному» [9, c.58]. Но при этом, несмотря на определенную разницу между отдельными реконструкциями, «творчество Выготского на протяжении 1930– 1970-х гг. рассматривалось его учениками неизменно с точки зрения развивавшейся ими теории деятельности» [5, c.49].

В результате из всего многообразного наследия Выготского реально востребованным его учениками оказалось лишь то (и в таком объеме), что имело непосредственное отношение к развиваемым ими взглядам. Ко всему же остальному доминировало по преимуществу мемориальное отношение. Неудивительно поэтому, что несмотря на их многочисленные работы, составить себе по ним определенное, целостное и непротиворечивое представление о творчестве Выготского вряд ли возможно. В лучшем случае это можно сделать по отношению к отдельным проблемам и идеям, которые были взяты ими на вооружение. Но и тогда, по сути дела, не само творческое наследие, а их собственная научно-теоретическая позиция определяет здесь «предел проникновения во внутреннюю логику концепции Выготского» [5, с.50].

Без особого преувеличения можно утверждать, что задачи анализа и реконструкции творчества Выготского его учениками и сотрудниками во многом (если не во всем) определялись стремлением обосновать новые теоретико-психологические идеи и представления, прежде всего идеи «психологической теории деятельности».

Без особого преувеличения можно утверждать, что задачи анализа и реконструкции творчества Выготского его учениками и сотрудниками во многом (если не во всем) определялись стремлением обосновать новые теоретико-психологические идеи и представления, прежде всего идеи «психологической теории деятельности».

Задавая себе вопрос о причинах принципиальной ограниченности анализа творчества Выготского его непосредственными учениками, неизбежно приходишь к выводу об их объективном характере. Ведь всестороннее рассмотрение и самодостаточная реконструкция научного творчества требует его объективации, отстранения и отчуждения от него самого и его продуктов. Это нельзя сделать «изнутри» творческого процесса: такая реконструкция неизбежно приобретет рефлексивный характер и станет одним из собственных моментов анализируемого творческого процесса.

Если работы учеников и сотрудников Выготского во многом суть не столько «знания», сколько «свидетельства» участников самого творческого процесса, то анализ его наследия представителями школы С. Л. Рубинштейна всегда носил «внешний», объективированный характер. Такое обращение к творческому процессу – одна из необходимых предпосылок успешности его рациональной реконструкции в объективно присущих ему связях отношениях. Но, конечно, только в том случае, если подобная задача выдвигается на первый план и начинает определять построение и ход историко-научного исследования. И хотя трудно обнаружить теоретико-методологическую работу учеников и сотрудников Рубинштейна, в которой так или иначе не фигурировало бы имя Выготского, необходимо признать, что задачу всесторонней реконструкции его творчества ни один из них перед собой не ставил2). Не ставил потому, что центр исследовательских интересов психологов этой школы всегда лежал в развитии собственной теоретико-психологической концепции, в отстаивании приоритета и идейного потенциала научного наследия Рубинштейна. В результате творчество Выготского и для этой линии анализа не стало самостоятельным объектом изучения. Интерес к его научному наследию ограничивался в основном целями научной критики, полемики вокруг ключевых общепсихологических вопросов.

Критика – необходимая компонента метапредметной организации любой развитой научной концепции, позволяющая как рефлексивно ассимилировать прогрессивные идеи других школ и направлений, так и отстаивать преимущества собственных концептуальных построений. Тем самым критические исследования всегда интегрированы механизмом саморазвития научной концепции и в конечном итоге используют идеи и представления, развиваемые другими школами, в качестве материала для строительства «тела» собственной концепции. Это означает, что используемые в критическом исследовании расчленения такого материала и сам способ их дальнейшего анализа и обобщения выражают в первую очередь особенность развиваемой концепции, и лишь во вторую – самого анализируемого материала.

Именно особенности научной критики как источника и основной формы изучения научного наследия Выготского определили и сильные, и слабые стороны позиции представителей школы Рубинштейна в данном вопросе. Особое внимание (как это и характерно для критики) было обращено на узкие места и противоречия в трактовке Выготским соотношения «высших» и «низших» функций, «социального» и «индивидуального» в психике человека, его «сознания» и «деятельности». Конечно, выявление и обсуждение таких противоречий с позиций основных принципов общепсихологической концепции Рубинштейна во многом способствовало и уяснению смысла и значения этих принципов, и их активному использованию при выдвижении оригинальных теоретико-психологических идей. Однако какое значение имеет такая критика для изучения взглядов самого Выготского? Ведь подобные противоречия, например, могли бы быть и «точками роста», движущими силами развития его концепции.

Ответ отнюдь не очевиден. И прежде всего потому, что для научной критики не имеют существенного значения как раз те особенности, без учета которых творческий процесс не может быть реконструирован в его имманентных характеристиках.

Первая и, может быть, самая важная такая особенность, которая выносится научной критикой «за скобки» – это принципиальная незавершенность концептуального строя культурно-исторической психологии Выготского. Многое осталось в ней на уровне методологических ориентаций и предметно-теоретических схем, многое воплотилось в психолого-педагогическую и психолого-дефектологическую практику только частично, многое было лишь замыслено3. Вокруг здания разрабатываемой «новой психологии» (как это всегда бывает при строительстве) остались многочисленные леса. Для того, чтобы за ними увидеть недостроенное здание, требуются немалые усилия, вплоть до детального текстологического анализа. Но именно здесь расходятся пути научной критики и историко-научной реконструкции. Критику в основном волновали философско-психологические принципы и их концептуальное оформление. В соответствии с этой центральной установкой научное наследие Выготского рассматривалось в свете решения философско-психологических «проблем», нашедших свое концептуальное оформление в работах Рубинштейна и ходе дальнейшего развития советской психологии. Но для самого Выготского рассматриваемые проблемно-теоретические узлы, за редким исключением, по сути дела, никогда не были центрами кристаллизации его мысли и поэтому у него фактически нет философско-психологических работ, специально посвященных таким проблемам. Это означает, что если он и обращался к подобному содержанию, то лишь в той мере, в какой это было необходимо для решения иных, более имманентных его научному творчеству проблем и задач. Соответственно уяснить себе конкретное значение и смысл таких проблем в полной мере нельзя вне научно-исследовательской программы Выготского, которая не может быть просто «прочтена» – должна быть «вычитана» (реконструирована) как в своей рефлексивной, так и арефлексивной части из контекста всего его научного наследия. Но последнее, как отмечалось выше, дело не столько научной критики, сколько историко-научной реконструкции. Последнее означает, что полнообъемная реконструкция невозможна ни на путях научного обоснования, ни на путях научной критики творчества Выготского самих по себе. Скорее наоборот, продуктивность и обоснования, и критики сами существенно зависимы от результатов такой реконструкции. Но первый период становления выготсковедения тем и характерен, что практически не было объективных условий для осуществления подобного рода историко-научных работ: до самого последнего времени это творчество во всем его объеме не было даже объективным фактом и фактором научной жизни. Только с выходом в свет «Собрания сочинений» (1984 г.) и публикациями из архива Выготского (Вестник МГУ, Сер. Психология) появилась возможность – если и не в полной мере, то в основном – познакомиться с реальной эволюцией его мысли, получить доступ в его творческую лабораторию. Естественно, что без опоры на весь массив источников, тем более ключевых (таких как «Исторический смысл психологического кризиса») любая реконструкция не могла не быть принципиально ограниченной.

Первая и, может быть, самая важная такая особенность, которая выносится научной критикой «за скобки» – это принципиальная незавершенность концептуального строя культурно-исторической психологии Выготского. Многое осталось в ней на уровне методологических ориентаций и предметно-теоретических схем, многое воплотилось в психолого-педагогическую и психолого-дефектологическую практику только частично, многое было лишь замыслено3. Вокруг здания разрабатываемой «новой психологии» (как это всегда бывает при строительстве) остались многочисленные леса. Для того, чтобы за ними увидеть недостроенное здание, требуются немалые усилия, вплоть до детального текстологического анализа. Но именно здесь расходятся пути научной критики и историко-научной реконструкции. Критику в основном волновали философско-психологические принципы и их концептуальное оформление. В соответствии с этой центральной установкой научное наследие Выготского рассматривалось в свете решения философско-психологических «проблем», нашедших свое концептуальное оформление в работах Рубинштейна и ходе дальнейшего развития советской психологии. Но для самого Выготского рассматриваемые проблемно-теоретические узлы, за редким исключением, по сути дела, никогда не были центрами кристаллизации его мысли и поэтому у него фактически нет философско-психологических работ, специально посвященных таким проблемам. Это означает, что если он и обращался к подобному содержанию, то лишь в той мере, в какой это было необходимо для решения иных, более имманентных его научному творчеству проблем и задач. Соответственно уяснить себе конкретное значение и смысл таких проблем в полной мере нельзя вне научно-исследовательской программы Выготского, которая не может быть просто «прочтена» – должна быть «вычитана» (реконструирована) как в своей рефлексивной, так и арефлексивной части из контекста всего его научного наследия. Но последнее, как отмечалось выше, дело не столько научной критики, сколько историко-научной реконструкции. Последнее означает, что полнообъемная реконструкция невозможна ни на путях научного обоснования, ни на путях научной критики творчества Выготского самих по себе. Скорее наоборот, продуктивность и обоснования, и критики сами существенно зависимы от результатов такой реконструкции. Но первый период становления выготсковедения тем и характерен, что практически не было объективных условий для осуществления подобного рода историко-научных работ: до самого последнего времени это творчество во всем его объеме не было даже объективным фактом и фактором научной жизни. Только с выходом в свет «Собрания сочинений» (1984 г.) и публикациями из архива Выготского (Вестник МГУ, Сер. Психология) появилась возможность – если и не в полной мере, то в основном – познакомиться с реальной эволюцией его мысли, получить доступ в его творческую лабораторию. Естественно, что без опоры на весь массив источников, тем более ключевых (таких как «Исторический смысл психологического кризиса») любая реконструкция не могла не быть принципиально ограниченной.

В свете отмеченных обстоятельств нельзя не признать, что основными результатами первого периода изучения наследия Выготского стали не столько ответы, сколько сами вопросы к логике и истории эволюции его психологических взглядов. Здесь, очевидно, и следует искать истоки объективной потребности в «новом прочтении Л.С.Выготского».

Отличительная черта такого прочтения – «возвращение» к Выготскому, в котором «точка отсчета» смещена от наличного состояния науки к его собственным работам [5]. При этом не выборочно, как это было во многом на протяжении 30– 70 гг., а во всем многообразии творческих замыслов и результатов их воплощения [7].

На пути такого «расширительного» подхода немало своих собственных трудностей и опасностей. Главная из них – реальная возможность за деревьями не увидеть леса, потеряться во множестве хотя и важных, но второстепенных деталей. В такой ситуации центральным становится вопрос о характере основания, на котором возводилось здание культурно-исторической психологии, его каркаса, скрепляющего отдельные «блоки» постройки. Одновременно это и поиск ключа, способного открыть доступ к глубинной логике и движущим силам эволюции взглядов Выготского. Пожалуй, именно постановка такого вопроса во весь рост и поиск ответа на него – наиболее характерная черта второго периода становления выготсковедения. Нетрудно также заметить, что там, где этот вопрос ставится сознательно и в полный рост, чаша весов явно склоняется в сторону Выготского-методолога [см. 14; 5; 6; 15].

То, что Выготский был человеком высокой философско-методологической культуры, известно всякому, кто, так или иначе, обращался к его работам. Но понять подлинное значение и представить себе место собственно методологических исследований в контексте его научного творчества оказалось возможным (по крайней мере, для широкого читателя) только в самое последнее время, после публикации его «Исторического смысла психологического кризиса». В этой методологической и метаметодологической работе выражены и упорядочены его взгляды на историческую методологию (в том виде, в котором они сложились к 1927 г.) и ее место в процессе разработки научно-предметных психологических проблем. Скорее всего, именно знакомство с данной работой во многом стимулировало «новое прочтение Л.С.Выготского». Прежде всего, потому, что в ней нашла свое наиболее концентрированное воплощение его исследовательская программа, регулировавшая оформление и развитие культурно-исторической психологии. Именно в ней представлен тот мыслительный инструментарий, который позволил за сравнительно короткий срок (1927 – 1934) выдвинуть теоретико-психологические идеи, до сих пор вызывающие всеобщий интерес.

Выготский чрезвычайно образно указал место и значение методологии в научном исследовании: «Методология всегда подобна костяку, скелету в организме животного... высшие животные носят скелет внутри и делают его внутренней опорой, костью каждого движения» [4, c. 352]. Рассматривая ту или иную область знания в качестве особой категории бытия в ряду других категорий, методология как бы выводит ту или иную науку за собственные пределы, преодолевая ее ограниченность и конструктивно обеспечивая единство с общенаучным, философско-мировоззренческим и социокультурным контекстом эпохи. Представляется знаменательным, что подытоживая свою основную методологическую работу, Выготский пришел к выводу, что преодоление кризисного состояния психологической мысли, вооружение ее принципом практики, конечно, требует сознательного руководства со стороны философии, но «никакая философская система не может овладеть психологией как наукой непосредственно без помощи методологии, т. е. без создания общей психологии» [4, с. 419]. И «кто пытается перескочить через эту проблему, перепрыгнуть через методологию, чтобы сразу строить ту или иную частную психологическую науку, тот неизбежно, желая сесть на коня, перепрыгивает через него...» [4, c. 419].

Эти принципиальные соображения, безусловно, должны быть отнесены к культурно-исторической психологии Выготского и, тем самым, к изучению его творчества. Без уяснения «принципиально-методологического скелета» развиваемой им концепции невозможна и полнообъемная ее реконструкция. Подтверждением может служить опыт первого периода становления выготсковедения, для которого во многом как раз и характерно «перепрыгивание» от социально-философских принципов марксизма через Выготского-методолога к Выготскому-психологу4.

Известно, что Выготский-психолог развивался стремительно, меняясь буквально на глазах, если судить об этом по публикациям. Но если публикации, относимые к разным «периодам» его творчества, разделяет всего 1– 3 года, то такая последовательность может оказаться порядком привлечения к рассмотрению различных содержательных аспектов, уже содержащихся в исходном (методологическом) замысле. А сам порядок определен привходящими обстоятельствами. Как же разрешать подобного рода вопросы? Очевидно, для ответа на них требуется поиск инвариантного «ядра» всего творчества Выготского, которое могло бы служить своего рода системой координат. Но именно принципиально-методологические представления и составляют такое ядро, поскольку именно с их помощью и через них конкретно-научные исследования становятся органичной составляющей современной им большой науки и мировой культуры. Такая методологическая матрица может выполнять роль «подстрочника» в тех случаях, когда «в его трудах постоянно приходится сталкиваться с терминологической небрежностью и неточностью» [5, c. 50], т. е. когда мысль Выготского, не находя готовых форм для выражения, вынуждена была идти на компромисс. Потому что даже такому универсалу и энциклопедисту как Выготский невозможно было объять всю современную психологическую науку, несмотря на замыслы ее пересоздания и претворения в «новую психологию». Многое было им сделано начерно, сшито на живую нитку именно потому, что он не удовольствовался только изменениями воротничка или кармана, а стал кроить платье психологии целиком, готовя его к примерке на всю психологическую реальность. Но опять же нельзя понять, что отнести к выточке, а что к фасону, не опираясь на идеи общей психологии, методологии конкретно-психологических наук.

Известно, что Выготский-психолог развивался стремительно, меняясь буквально на глазах, если судить об этом по публикациям. Но если публикации, относимые к разным «периодам» его творчества, разделяет всего 1– 3 года, то такая последовательность может оказаться порядком привлечения к рассмотрению различных содержательных аспектов, уже содержащихся в исходном (методологическом) замысле. А сам порядок определен привходящими обстоятельствами. Как же разрешать подобного рода вопросы? Очевидно, для ответа на них требуется поиск инвариантного «ядра» всего творчества Выготского, которое могло бы служить своего рода системой координат. Но именно принципиально-методологические представления и составляют такое ядро, поскольку именно с их помощью и через них конкретно-научные исследования становятся органичной составляющей современной им большой науки и мировой культуры. Такая методологическая матрица может выполнять роль «подстрочника» в тех случаях, когда «в его трудах постоянно приходится сталкиваться с терминологической небрежностью и неточностью» [5, c. 50], т. е. когда мысль Выготского, не находя готовых форм для выражения, вынуждена была идти на компромисс. Потому что даже такому универсалу и энциклопедисту как Выготский невозможно было объять всю современную психологическую науку, несмотря на замыслы ее пересоздания и претворения в «новую психологию». Многое было им сделано начерно, сшито на живую нитку именно потому, что он не удовольствовался только изменениями воротничка или кармана, а стал кроить платье психологии целиком, готовя его к примерке на всю психологическую реальность. Но опять же нельзя понять, что отнести к выточке, а что к фасону, не опираясь на идеи общей психологии, методологии конкретно-психологических наук.

Наконец, здесь же, на мой взгляд, следует искать ответ на волнующий многих вопрос об оригинальности его творчества, впитавшего в себя перспективные идеи и представления, развитые во всех областях современной ему психологической науки – от физиологической психологии до персонализма. Ибо ни одна из них не была механически пересажена им в культурно-историческую психологию, не пройдя чистилище методологической рефлексии. Именно «принципиально-методологический скелет» развиваемой концепции определял, в конечном счете, и место, и значение, и форму использования каждой из таких идей в строительстве задания «новой психологии»5.

Таким образом, «новое прочтение» связано, по крайней мере, с двумя основными принципами анализа научного наследия Выготского. Во-первых, с рассмотрением его во всех измерениях и реальном многообразии проявлений. Во-вторых, с выбором в качестве источника внутренней идейно-смысловой целостности общеметодологической позиции, как реально направлявшей и цементировавшей творческие искания автора культурно-исторической психологии.

Такой подход начинает приносить свои плоды. Несравненно более сложным и насыщенным, например, видится теперь гомельский период, во многом определивший научную биографию ученого [15]. Рассмотрение «раннего» периода его творчества через призму методологических идей «Исторического кризиса...» позволяет разглядеть новые, не отмеченные ранее черты6. Они определены тем обстоятельством, что попытки понять и объяснить природу сознания как «рефлекса рефлексов», отражения одних систем рефлексов в других и т. п. не есть самостоятельное и самодостаточное теоретизирование, а лишь первая попытка реализации определенной протоисследовательской программы создания общей психологии. Это попытка нащупать объяснительный принцип «новой» психологии, используя понятие рефлекса в качестве фундаментального понятия. Другими словами, с самого начала горизонт научно-психологических интересов Выготского был очерчен не «сознанием как проблемой психологии поведения», а определенной системой методологических принципов построения психологии как объективной науки7.

Очень скоро Выготский убедился, что ни рефлекс, ни реакция, ни поведение не способны выполнить роль фундаментальной абстракции «новой психологии» и больше к ним (в этом качестве) не возвращался. М. Г. Ярошевский полагает, что, оставив первую попытку, Выготский оказался в полосе творческого кризиса, стимулировавшего его обращение к методологии, к анализу «исторической работы психологического разума» [15, c.105]. Независимо от того, был или не был у Выготского творческий кризис (продуктивность его научной деятельности ничуть не снизилась: 1924 г. – 6; 1925 г. – 5; 1926 г. – 9 работ [см. 13]), широкое историко-методологическое исследование мирового кризиса психологической мысли стало рубежным в его творчестве. Систематизация и перегруппировка методологических ресурсов позволили предложить новую теоретическую схематизацию социокультурной детерминации психики. В 1927 г. ученый завершает «Исторический смысл...», а в 1928 г. увидели свет сразу пять работ, специально посвященных культурному развитию ребенка, в которых изложены ключевые моменты, развернутые в дальнейшем в культурно-историческую теорию развития психики [13]. Здесь на место фундаментального понятия, исходной абстракции исторической психологии человека Выготским была выдвинута «культурная форма поведения» или «высшая психическая функция». Затем через призму такой абстракции и созвучному ей объяснительному принципу интериоризации он предпринял попытку единого теоретического рассмотрения различных психических процессов и явлений – памяти и внимания, восприятия и мышления, воли и эмоции и т. п.

Для того чтобы в рамках «нового прочтения» разобраться в архитектонике и динамике теоретических построений культурно-исторической психологии Выготского, тем более оценить их значение для современной психологии, явно недостаточно опираться только на его же собственные методологические идеи8. Необходимо в той или иной степени раскрыть саму «природу» взятых им на вооружение методологических средств. Попытку такого рода предпринял А. А. Пузырей [8]. Но его работа, судя по всему, не встретила понимания и сочувствия из-за того, что к ней подошли исключительно как к историко-научной реконструкции, коей она заведомо не являлась [16, 11].

Резкую реакцию она вызвала у М. Г. Ярошевского, вынесшего отрицательное суждение о ней в само название своего отклика («Неадекватная реконструкция культурно-исторической теории Л. С. Выготского»). Оставим в стороне ряд частных нареканий М. Г. Ярошевского по поводу этики оценок, даваемых Пузыреем ученикам, соратникам и продолжателям дела Л. С. Выготского, его самооценок, и сосредоточим внимание на основном критическом содержании статьи.

Резкую реакцию она вызвала у М. Г. Ярошевского, вынесшего отрицательное суждение о ней в само название своего отклика («Неадекватная реконструкция культурно-исторической теории Л. С. Выготского»). Оставим в стороне ряд частных нареканий М. Г. Ярошевского по поводу этики оценок, даваемых Пузыреем ученикам, соратникам и продолжателям дела Л. С. Выготского, его самооценок, и сосредоточим внимание на основном критическом содержании статьи.

О характере ее названия я уже сказал. Но больше того: с точки зрения М. Г. Ярошевского [16], работа Пузырея вообще «направлена своим критическим острием как против доминирующих ныне в психологии приемов мышления, сопряженных с экспериментальными методами, так и против приемов анализа, принятых в историко-научных исследованиях». Согласно рецензенту порочность развиваемых Пузыреем взглядов особенно обнаруживается при их сравнении со взглядами самого Л.С.Выготского. С одной стороны, он вычитывает в текстах то, что «никто до сих пор ничего похожего в этих трудах не вычитал»; и его трактовка, с другой, объективно-аналитического метода «ничего не имеет общего с тем, как понимал и применял его сам Выготский», и «ничего похожего на действительный подход Выготского, неизменно рассматривавшего психологическое знание во взаимодействии со знаниями о природе и обществе, мы не обнаружим у Пузырея», и «изложение проблемы кризиса у Пузырея даже отдаленно не напоминает положений Выготского» и т. д. Короче говоря, у Пузырея культурно-историческая теория Выготского представлена «наоборот» истинному (т. е. известному Ярошевскому) положению дел.

Неудивительно поэтому, что критический разбор итожится утверждением: «вопреки своему названию оно (исследование Пузырея – А. П.) не содержит адекватной реконструкции культурно-исторической теории Выготского»; далее Ярошевский развивает эту мысль, демонстрируя, какие из принципов историко-научного подхода не были реализованы автором рецензируемой монографии.

Справедливость замечаний критика в отношении необходимости соблюдения норм и требований при исторической реконструкции научного творчества не вызывает сомнений. Вполне очевидно, возьмись Пузырей за историко-научную реконструкцию культурно-исторической теории, соблюдение таких норм и принципов было бы обязательным. Однако совсем не очевидно, что именно такую задачу ставил перед собой (решал) автор рецензируемого исследования. Напротив, есть веские основания считать, что такого намерения у Пузырея вообще не было, а сама работа исполнена в другом, хотя и связанным с историческим, жанре.

В этой связи сразу же возникает вопрос: почему М. Г. Ярошевский решил, что перед ним именно историко-научная реконструкция? Недоумение вполне оправданно. Ведь он начинает рецензию с констатации: «В самом начале читателя ставят в известность, что «это – вообще не историческая работа, работа не о прошлом психологии, но о ее сегодняшнем дне и о ее будущем»... Что ж, и такой подход возможен...». Но согласившись с возможностью не исторического подхода, М. Г. Ярошевский все свои дальнейшие рассуждения и оценки строит, исходя из молчаливого предположения, что перед ним именно историческая работа. Уже на следующей странице рецензии читаем: «Вместо исторически достоверной картины культурно-исторической теории он представил нам такую ее реконструкцию, в которой многие (если не все) знаки подлинника оказались заменены на противоположные».

Возникает предположение: не вызвано ли обилие «противоположных» знаков рецензии тем, что с самого начала выбранный угол зрения был не вполне адекватен существу оцениваемой работы. Ведь даже название монографии рецензент прочитал («вычитал») иначе, чем оно звучит у самого автора: «Вопреки своему названию оно (исследование – А. П.) не содержит адекватной реконструкции культурно-исторической теории Выготского». Между тем название монографии А.А.Пузырея – «Культурно-историческая теория Л. С. Выготского и современная психология», – говорит о том, что теория Выготского рассматривается с точки зрения современной психологии, а не сама по себе. Исследователь стремится сделать эту теорию «феноменом «воспроизведенного сознания», т. е. заставить пройти через горнило жестко контролируемой организации нашего собственного мыследействования в современной ситуации».

В предисловии к монографии автор недвусмысленно предупреждает, что на суд читателя выносится «книга не о Выготском... и даже не о культурно-исторической теории как таковой (хотя некоторые аспекты ее формирования и развития, ее исторического значения и судьбы и рассматриваются нами)». Другими словами, рассмотрение «некоторых аспектов» является не самостоятельным, а играет вполне определенную, даже подчиненную роль не в историческом, а в ином по характеру исследовании: «предлагаемая работа по своим задачам и характеру - прежде всего – методологическая». Последнее означает, что доминирующие нормы и принципы, регулирующие такого рода работу, здесь иные. Ибо одно дело собственно историко-научное исследование, другое – отстаиваемая еще Выготским «научная методология на исторической основе». [3, c. 302].

Между ними существует вполне определенная грань. Историческому подходу в равной мере присуща ориентация на законосообразность исторической реальности и на ее фактическую подлинность. Методологический же подход преследует иные цели, используя для их достижения специфические средства. Его характерную особенность прекрасно выразил Выготский, подчеркивая, что «только прослеживая каждый принцип до его крайних выводов, беря каждое понятие в пределе, к которому оно стремится, каждый ход мыслей до самого конца, иногда додумывая его за автора, можно определить методологическую природу исследуемого явления» [3, c. 354]. Но как раз этого «методологического права» (но уже по отношению к творчеству самого Выготского) Ярошевский и не склонен признавать за Пузыреем, стремясь, во что бы то ни стало уложить его работу в прокрустово ложе исторического исследования.

Между ними существует вполне определенная грань. Историческому подходу в равной мере присуща ориентация на законосообразность исторической реальности и на ее фактическую подлинность. Методологический же подход преследует иные цели, используя для их достижения специфические средства. Его характерную особенность прекрасно выразил Выготский, подчеркивая, что «только прослеживая каждый принцип до его крайних выводов, беря каждое понятие в пределе, к которому оно стремится, каждый ход мыслей до самого конца, иногда додумывая его за автора, можно определить методологическую природу исследуемого явления» [3, c. 354]. Но как раз этого «методологического права» (но уже по отношению к творчеству самого Выготского) Ярошевский и не склонен признавать за Пузыреем, стремясь, во что бы то ни стало уложить его работу в прокрустово ложе исторического исследования.

В результате автор монографии настаивает на том, что его книга не о Выготском и даже не о культурно-исторической теории как таковой, а рецензент занят вопросом: «какое новое знание о Выготском и его теории можно подчерпнуть в этой работе?». Но вопрос рецензента сугубо риторический, ибо ответ на него ясен с самого начала – непосредственно никакое новое историческое знание о Выготском и его культурно-исторической теории в работе Пузырея получено не будет, так как это не входило в прямую задачу автора монографии.

Непредубежденному читателю очевидно, что в монографии научное наследие Выготского не выступает в качестве внешнего материала для историко-научной реконструкции, а втягивается в ткань авторских рассуждений, подвергаясь вполне определенному переосмыслению. Пузырей стремится к своеобразному «диалогу» и «общению» с Выготским, для этого интерпретирует и истолковывает сами тексты в соответствии со своим исходным методологическим замыслом.

В соответствии с ним «понять Выготского значит сделать его партнером в размышлении о тех проблемах, перед которыми оказываемся мы в своей собственной работе в ситуации, которая складывается в современной психологии». Вовсе неудивительно поэтому, что исследователь обнаруживает в этих текстах то, что до сих пор никто ничего похожего в них не вычитал (а иначе стоило ли за такую работу браться?). Отношение Пузырея к анализируемым текстам вполне определенное, последовательно тенденциозное: «в случае с Выготским – полстолетия спустя – мы, по сути дела, читаем совсем другой текст. Можно подвергать сомнению авторскую тенденцию, по-разному относиться к такой интерпретации, но неправомерно предъявлять к ним требования, с которыми подходят к историко-научным реконструкциям. Иначе невозможно будет избавиться от своеобразной аберрации при оценке смысла и значения рецензируемой работы.

Скажем, А. А. Пузырей пытается обосновать принципиальную ограниченность так называемого «естественно-научного, экспериментального типа исследования» при обращении к реальности человеческого сознания, и для пояснения своей мысли использует в качестве примера решение проблемы «ощущения» в интроспективной психологии. А с точки зрения рецензента он «производит селекцию исторических фактов, используя их с целью доказать достоверность своей оценки ситуации в психологии», хотя в методологическом (т. е. принципиальном) плане один или десяток примеров сами по себе ничего не доказывают и доказать не могут. Отрицать подобную точку зрения имеет смысл только тогда, когда это имеет принципиальный, методологический, а не только и не столько исторический характер.

Наиболее явственно такая аберрация проявляется в оценке приобщения Пузырея непосредственно к методологическим идеям самого Выготского. Так, исследователь обращается к обсуждению Выготским объективно-аналитического метода и пытается зафиксировать его «первоидею», или «первоинтуицию», которая (с точки зрения автора) состоит в том, что такой метод создает «ловушку для природы», или, применительно к психологии, «ловушку для психики». Далее он использует эту «первоидею» для объяснения основного смысла «Психологии искусства». Совершенно очевидно, что по отношению к самой «Психологии искусства», т. е. творчеству Выготского, это метапсихологическая позиция. Пузырей реализует здесь собственную «парадигму», согласно которой «система психотехнического действия и является той единицей анализа, с которой мы должны иметь дело в подобного рода психологии искусства». Другими словами, его объяснение выполняет организующую роль по отношению к «способности понимания» читателя «Психологии искусства» Л. С. Выготского.

В чем же упрекает автора рецензент? «Но,– пишет он,– трактовка Пузыреем объективно-аналитического метода ничего общего не имеет с тем, как понимал и применял его сам Выготский. Пузырей изымает «первоидею» из того идейно-философского контекста, в котором она работала в исторической действительности. Он ничего не говорит об ее детерминистической и материалистической направленности, о том, что она противопоставлялась Выготским аналитическому методу Челпанова и Гуссерля, а главное, что вопреки Пузырею анализ в понимании Выготского не есть уникальный методологический прием психологии, а есть общий метод естественных и социальных наук».

Здесь все абсолютно верно в отношении самого Выготского и столь же неверно в том, что касается Пузырея. Действительно Пузырей изымает «первоидею» из ее идейно-философского контекста и делает это совершенно сознательно, поскольку использует ее, помещая в другой идейно-философский контекст – контекст собственной работы. Но делает он это только потому, что вовсе не занимается историко-научной реконструкцией объективно-аналитического метода у Выготского. Точно так же, как Выготский применял эту «первоидею» по отношению к истолкованию аналитического метода Челпанова и Гуссерля, отстаивая детерминистический и материалистический ее характер, Пузырей применяет ее к самому Выготскому, но в рамках уже своей собственной «психотехнической парадигмы». При этом не так важно, насколько преуспел автор монографии в своей работе, как то, что Ярошевский фактически оценивает (и оценивает отрицательно) работу, за которую автор и не принимался. Критик справедливо пишет, что анализ в понимании Выготского есть не уникальный методический прием психологии, а общий метод естественных и социальных наук. Но для Пузырея вовсе не анализ, а «Психология искусства», «как ее намечает Л. С. Выготский, оказывается совершенно уникальным типом исследования», причем в силу именно такой реализации самой «первоидеи». Уникальность же «для психологии решения проблемы метода, которое было намечено (реализовано) в рамках собственно культурно-исторической теории – проявляется согласно Пузырею,– в попытке намеренного соединения и даже совмещения... двух основных планов или линий: плана психотехнического и плана собственно исследовательского». Вряд ли так понимаемый «объективный метод» есть «общий метод естественных и социальных наук» и для Ярошевского.

Здесь все абсолютно верно в отношении самого Выготского и столь же неверно в том, что касается Пузырея. Действительно Пузырей изымает «первоидею» из ее идейно-философского контекста и делает это совершенно сознательно, поскольку использует ее, помещая в другой идейно-философский контекст – контекст собственной работы. Но делает он это только потому, что вовсе не занимается историко-научной реконструкцией объективно-аналитического метода у Выготского. Точно так же, как Выготский применял эту «первоидею» по отношению к истолкованию аналитического метода Челпанова и Гуссерля, отстаивая детерминистический и материалистический ее характер, Пузырей применяет ее к самому Выготскому, но в рамках уже своей собственной «психотехнической парадигмы». При этом не так важно, насколько преуспел автор монографии в своей работе, как то, что Ярошевский фактически оценивает (и оценивает отрицательно) работу, за которую автор и не принимался. Критик справедливо пишет, что анализ в понимании Выготского есть не уникальный методический прием психологии, а общий метод естественных и социальных наук. Но для Пузырея вовсе не анализ, а «Психология искусства», «как ее намечает Л. С. Выготский, оказывается совершенно уникальным типом исследования», причем в силу именно такой реализации самой «первоидеи». Уникальность же «для психологии решения проблемы метода, которое было намечено (реализовано) в рамках собственно культурно-исторической теории – проявляется согласно Пузырею,– в попытке намеренного соединения и даже совмещения... двух основных планов или линий: плана психотехнического и плана собственно исследовательского». Вряд ли так понимаемый «объективный метод» есть «общий метод естественных и социальных наук» и для Ярошевского.

И при всем том критик не прав, утверждая, что трактовка Пузыреем объективно-аналитического метода ничего общего не имеет с тем, как понимал и применял его сам Выготский.

Во-первых, рефлексивное описание этого метода фиксирует, прежде всего, представление о нем, сложившееся у Выготского к 1927 г. («Исторический смысл психологического кризиса»), тогда как Пузырей рассматривает объективно-аналитический метод в контексте всего научного творчества Выготского.

Во-вторых, Пузырей оценивает объективное содержание и значение метода по отношению не только к творчеству самого Выготского, но и к современной психологии в той мере, в какой она развивает идеи и взгляды Выготского («культурно-историческая психология»).

Именно поэтому исследователя не смущает буквальное расхождение предложенной интерпретации с рефлексией самого Выготского. По его глубокому убеждению Выготский – для того чтобы сегодня сказать то же самое, что он уже сказал – «должен был бы говорить другое, нечто подчас существенно отличающееся от известного по его сочинениям». Пузырей, конечно же, опирается на осознание Выготским объективно-аналитического метода, но в его интерпретации момент методического содержания, периферийный и второстепенный (технический) для Выготского (к 1927 г.), занимает центральное и основополагающее место в деле реального использования этого метода, его эффективности в культурно-исторической теории. Обоснованию правомочности такой интерпретации посвящена не одна страница монографии. Но они не приняты во внимание рецензентом.

Неудивительно, что и обсуждение Пузыреем проблемы кризиса психологии видится Ярошевским в превратном свете. «Изложение кризиса у А. А. Пузырея,– пишет он,– даже отдаленно не напоминает положений Выготского. Напротив, им дается прямо противоположная интерпретация». Здесь приходится одновременно согласиться с рецензентом и решительно ему возразить – прежде всего, потому, что никакого «изложения проблемы кризиса» в работе Пузырея нет. Он претендует на нечто большее – на разработку вопросов теории кризиса (в смысле Выготского). Или, другими словами, на определенное развитие идей Выготского относительно смысла кризиса и возможностей его преодоления. На развитие идей именно Выготского, прежде всего, потому, что проблема кризиса обсуждается им с позиций «общей психологии», неизбежное появление которой отстаивал и предсказывал Л. С. Выготский в своей основной методологической работе «Исторический смысл психологического кризиса». Так понимает свою позицию и сам Пузырей: «Наша работа о культурно-исторической теории Выготского может рассматриваться тоже как работа, выполненная в рамках «общей психологии» по Выготскому». Совершенно очевидно, что такой взгляд на кризис может и должен существенно отличаться (вплоть до диалектической противоположности) от того представления о нем, на котором остановился автор культурно-исторической теории. Другое дело, является ли «общая психология», отстаиваемая Пузыреем, той, за которую так настойчиво ратовал сам Выготский. Это и есть, на мой взгляд, проблема, которую должен был бы обсуждать рецензент в первую очередь.

Исходное недоразумение приводит затем просто к путанице, в результате которой автор монографии оказался записанным в сторонники дильтеевой «понимающей» психологии и противопоставлен «реальному» Выготскому с его борьбой за «объяснительную» `(каузальную) психологию. Повод для недоразумения создал сам Пузырей. Здесь он действительно создает у читателя иллюзию, что непосредственно излагает мысли самого Выготского, утверждая, что принцип практики «давит на психологию, толкая ее к разрыву на две психологии: академическую и «объяснительную», ориентированную на эксперимент и на установление законов, т. е. на получение знаний типа естественно-научного, и «понимающую», стремящуюся не столько «объяснить», сколько, прежде всего, понять и овладеть, а затем и изменить, перестроить те или иные реальные, практически необходимые и значимые формы человеческой мыследеятельности».

Здесь Пузырей почему-то именует «новую психологию» методологической программы Выготского «понимающей» (у Выготского нет для нее специального имени, но ее скорее следовало бы именовать «овладевающей», чем «понимающей», создавая возможность ее отождествления с «понимающей» психологией Дильтея. На самом деле речь идет об интерпретации и объединении разных мыслей Выготского в одну, да еще и неудачно терминологически оформленную.

Первая мысль: противопоставление «идеалистической» и «материалистической « психологий, где по одну сторону оказывались «интроспективная» психология, «эйдетическая» психология Гуссерля и «понимающая» психология Дильтея, а по другую – «каузальная», «объяснительно-описательная» психология, «психотехника» и т. п.

Первая мысль: противопоставление «идеалистической» и «материалистической « психологий, где по одну сторону оказывались «интроспективная» психология, «эйдетическая» психология Гуссерля и «понимающая» психология Дильтея, а по другую – «каузальная», «объяснительно-описательная» психология, «психотехника» и т. п.

Вторая мысль: противопоставление «академической» и «прикладной» психологии, принимающее у него форму противопоставления академической и «новой психологии». Именно для последней характерно (по Выготскому), что «не Шекспир в понятиях, как для Дильтея, есть цель такой психологии, но психотехника в одном слове, т. е. научная теория, которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением [3, c. 389].

Но такое недоразумение вовсе не дает основание объявлять Пузырея, как это делает рецензент, выразителем взглядов «гуманистической» (экзистенциальной) психологии, сторонником учения о «чистом» сознании и т. п. Основной пафос монографии вовсе не в том (как видится резензенту), чтобы практиковать «чистую» культуру сознания, отделив психологические знания от знаний о природе и обществе. У автора монографии иные, хотя и достаточно радикальные взгляды и претензии. В «новой психологии» он отстаивает приоритет проективно-преобразовательного типа мышления над научно-познавательным (называемым им «естественно-научным»). Перерыв постепенности мыслится Пузыреем не по линии «объяснение-понимание» (как это могло бы показаться на первый взгляд), а по линии категориальной оппозиции «знание-замысел» (у него «знание-проект»).

Такое противопоставление фиксирует принципиальное различие в характере и смысле объективности, присущей понятийным духовным значениям. Если объективность «знания» состоит в его соответствии объекту и выражается логической модальностью «истинного-неистинного (ложного)», то объективность «замысла», напротив, – в соответствии объекта замыслу о нем и выражается логической модальностью «реализуемого-нереализуемого (утопичного)». Это не означает абсолютного противопоставления научных знаний проективным замыслам, а подчиненность первых (в «новой психологии») – вторым, поскольку знания выступают здесь на правах условий выработки и воплощения психологических замыслов о «новом» (гармонически развитом) человеке (личности).

Отсюда постоянный акцент автора монографии на «трансформации и реорганизации» психики, «изменении законов функционирования психики», «действиях по перестройке или реорганизации психологического аппарата или режимов его работы» и т. п. Подчиненность знаний замыслам и определяет то обстоятельство, что главным в идее метода «новой психологии» (по Пузырею) «является то, что исследование должно быть непосредственно и органически включено в практическое (психотехническое) действие, чтобы практика, иначе говоря, с самого начала строилась намеренно так, чтобы она не могла осуществлятся без включенного в нее исследования». Таким видится автору монографии понятийное воплощение предвидения Выготского, согласно которому для «новой психологии» основным будет не «объяснение» само по себе, но «овладение» психикой.

Фактически это и есть основной тезис всей работы Пузырея, который он развивает с первых страниц своего исследования, опираясь на метапсихологические идеи Выготского. М. Г. Ярошевский, по сути дела, практически не затрагивает основное содержание монографии, а как бы выносит его за скобку. Но этого как раз и нельзя сделать, не нарушив и авторский замысел и смысл самой работы, не имеющей самостоятельного историко-научного содержания.

Именно поэтому трудно согласиться с оценкой Л. А. Радзиховского замысла работы Пузырея как попытки «перенести... «квантово-механическую» максиму в психологию» [11, c. 17]. Ведь квантово-механическая «максима» всецело остается в пределах гносеологического отношения к действительности и в своем предельном выражении (принцип дополнительности) состоит в узаконении нескольких равноправных картин объекта, не претендующих на объединение в единую его картину. Пузырей же отстаивает приоритет праксеологического отношения к психологической реальности и рефлексивного поглощения им отношения гносеологического.

Но как бы не оценивать непосредственные итоги работы Пузырея, следует обратить внимание, что она представляет собой, по сути дела, не обоснование, не критику, не историко-научную реконструкцию, а методологическую интерпретацию научного наследия Выготского. Такая интерпретация как способ поиска ответа на актуальные проблемы современной психологии за счет своего рода оживотворения классического наследия, также закономерный результат «нового прочтения Выготского».

Есть все основания ожидать, что пройдя горнило историко-научной реконструкции и интерпретации, научное наследие Л. С. Выготского в новом своем качестве вольется в русло современной психологии и станет одним из источников ее дальнейшего развития.

 

Литература

1. Божович Л. И. Концепция культурно-исторического развития психики и ее перспективы – Вопросы психологии – N 2, 1977, с. 29-39

2. Брушлинский А. В. Культурно-историческая теория мышления М., 1968, 104 с.

 

Литература

1. Божович Л. И. Концепция культурно-исторического развития психики и ее перспективы – Вопросы психологии – N 2, 1977, с. 29-39

2. Брушлинский А. В. Культурно-историческая теория мышления М., 1968, 104 с.

3. Выготский Л. С. Психология искусства, М., 1968, 576 с.

4. Выготский Л. С. Собрание сочинений. Т. 1, М., 1982 , 485 с.

5. Давыдов В. В., Радзиховский Л. А. Теория Л. С.Выготского и деятельностный подход в психологии. – Вопросы психологии – N 6, 1980, с.48– 59

6. Леонтьев А. Н. Вступительная статья. В кн.: Выготский Л. С. Собрание сочинений. М., Т.1, 1982, с. 9– 41

7. Научное творчество Л. С. Выготского и современная психология. М., 1981.

8. Пузырей А. А. Культурно-историческая теория Л. С.Выготского и современная психология. М., 1986, 116 с.

9. Радзиховский Л. А. Анализ творчества Л. С. Выготского советскими психологами – Вопросы психологии – N 6, 1979, с. 58– 67

10. Радзиховский Л. А. Современные исследования творчества Л. С. Выготского – Вопросы психологии – N 3, 1982, с. 165– 168

11. Радзиховский Л. А. Гамлет психологии – Психологический журнал – N 4, 1988, с. 116– 124.

12. Список работ о Л. С. Выготском. В кн.: Выготский Л. С. Собрание сочинений. М., Т. 6, 1984, с. 381– 393

13. Список трудов Л. С. Выготского. В кн.: Выготский Л. С. Собрание сочинений. М., Т. 6, 1984, с. 366– 380

14. Ярошевский М. Г., Гургенидзе Г. С. Л. С.Выготский – исследователь проблем методологии науки – Вопросы философии – N 8, 1977, с. 92– 105

15. Ярошевский М. Г. Л. С.Выготский: поиск принципов построения общей психологии. – Вопросы психологии – N 6, 1986, с. 95– 107

16. Ярошевский М.Г. Неадекватная реконструкция культурно-исторической теории Л.С.Выготского – Психологический журнал – N 4, 1987